Суд Пилата в романе «Мастер и Маргарита» М.А. Булгакова

Суд прокуратора Понтия Пилата над бродячим философом Иешуа Га-Ноцри — центральный эпизод ершалимских глав романа «Мастер и Маргарита» М. А. Булгакова, которому посвящена вторая глава произведения.

Суд Пилата

Четырнадцатого числа месяца нисана (примерно середина апреля) к прокуратору приводят на суд бродячего философа Иешуа по прозвищу Га-Ноцри, которого обвиняют в призывах к разрушению ершалимского храма. Малый Синедрион (суд состоящий из 23-х присяжных) вынес ему смертный приговор и Пилат должен утвердить его:

«Подследственный из Галилеи? К тетрарху дело посылали?
— Да, прокуратор, — ответил секретарь.
— Что же он?
— Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор Синедриона направил на ваше утверждение, — объяснил секретарь.»

В этот день у Прокуратора разыгралась сильная мигрень (лат. hēmicrania) и его раздражало буквально все:

«Да, нет сомнений! Это она, опять она, непобедимая, ужасная болезнь гемикрания, при которой болит полголовы. От нее нет средств, нет никакого спасения. Попробую не двигать головой».

В самом начале разговора подсудимый называет прокуратора «добрым человеком». Пилат вызывает своего стража, «великана» Марка Крысобоя, чтобы тот объяснил, что к прокуратору следует обращаться не иначе как игемон (первенствующий):

— Добрый человек! Поверь мне…
Но прокуратор, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тут же перебил его:
— Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно, — и так же монотонно прибавил: — Кентуриона Крысобоя ко мне.

Обратившись к Крысобою по-латыни, прокуратор говорит ему, объяснить преступнику как нужно разговаривать, но не переусердствовать, чтобы не покалечить. Но измученному Иешуа хватает и одного слабого удара плеткой:

«Выведя арестованного из-под колонн в сад. Крысобой вынул из рук у легионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич и, несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движение кентуриона было небрежно и легко, но связанный мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица и глаза обессмыслились. Марк одною левою рукой, легко, как пустой мешок, вздернул на воздух упавшего, поставил его на ноги и заговорил гнусаво, плохо выговаривая арамейские слова:
— Римского прокуратора называть — игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя?
Арестованный пошатнулся, но совладал с собою, краска вернулась, он перевел дыхание и ответил хрипло:
— Я понял тебя. Не бей меня.»

Обвиняемый отрицает свою вину:

— Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?
Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и он заговорил по-гречески:
— Я, доб… — тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не оговорился, — я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.

Он утверждает, что люди давшие против него показания просто не поняли истинный смысл его слов:

— Эти добрые люди, — заговорил арестант и, торопливо прибавив: — игемон, — продолжал: — ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.

На самом деле он говорил о том, что рухнет старая, ложная вера, и в мире воцарит истина:

— Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.

Постепенно прокуратор стал проникаться сочувствием к обвиняемому, который оказался добрым и мудрым человеком, в отличии от прочих фанатиков и лжецов которых ему приходилось судить. Но в его голове постоянно крутилась мысль, что он напрасно ведет этот диалог, терпя сильнейшую головную боль, которая заставляет его задумываться о самоубийстве:

«Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: ‚Повесить его‘. Изгнать и конвой, уйти из колоннады внутрь дворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребовать холодной воды, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию. И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове прокуратора.»

Иешуа словно читает мысли прокуратора и волшебным способом снимает его головную боль:

«Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.»

После этого допрос становится больше похож на философскую беседу. Иешуа позволяет себе давать характеристики прокуратору и его жизни. Секретарь, записывающий слова обвиняемого, слыша это даже выронил свиток, ожидая гневной реакции Пилата, но тот, напротив, приказал развязать подсудимому руки:

«Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол.
— Беда в том, — продолжал никем не останавливаемый связанный, — что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, — и тут говорящий позволил себе улыбнуться.
Секретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам своим или не верить. Приходилось верить. Тогда он постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного. И этого секретарь представить себе не мог, хотя и хорошо знал прокуратора.
Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:
— Развяжите ему руки.»

Имеющему репутацию «свирепого чудовища» прокуратору даже становится стыдно за свои слова, когда он узнает, что арестант знает латынь, а значит понимал его приказ Крысобою:

— Я не спросил тебя, - сказал Пилат, - ты, может быть, знаешь и латинский язык?
— Да, знаю, - ответил арестант.
Краска выступила на желтоватых щеках Пилата...

По видимому, Понтий Пилат разглядел в Иешуа родственную душу, и это был единственный во всем Ершалиме человек говоривший с ним икренне, не обращая внимания на его статус и положение. Мысленно прокуратор уже оправдал арестанта, признав его душевнобольным. Но так как его проповеди представляют опасность для государства, вместо смертной казни, Понтий Пилат собирался выслать философа из Ершалима в Кесарию Стратонову, где находилась его собственная резиденция:

«В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове прокуратора сложилась формула. Она была такова: игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел. В частности, не нашел ни малейшей связи между действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Ершалаиме недавно. Бродячий философ оказался душевнобольным. Вследствие этого смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом, прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безумные, утопические речи Га-Ноцри могут быть причиною волнений в Ершалаиме, прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кесарии Стратоновой на Средиземном море, то есть именно там, где резиденция прокуратора.
Оставалось это продиктовать секретарю.»

Он уже готов был огласить свое решение, но оказалось. что против Иешуа есть еще одно обвинение, и гораздо более серьезное — оскорбление власти кесаря:

— Все о нем? — спросил Пилат у секретаря.
— Нет, к сожалению, — неожиданно ответил секретарь и подал Пилату другой кусок пергамента.
— Что еще там? — спросил Пилат и нахмурился.
Прочитав поданное, он еще более изменился в лице. Темная ли кровь прилила к шее и лицу или случилось что-либо другое, но только кожа его утратила желтизну, побурела, а глаза как будто провалились.

Прокуратор понимает, что оправдать такое преступление невозможно, и старается подвести Иешуа к тому, чтобы тот отказался от слов, которые ему приписывают:

«Никто не знает, что случилось с прокуратором Иудеи, но он позволил себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой, как за щитом, послать арестанту какой-то намекающий взор.
— Итак, — говорил он, — отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду из Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре?»

Но тот, напротив, подтверждает, что говорил о том, что власть земная скоро исчезнет и наступит некая иная власть:

— И что же ты сказал? — спросил Пилат, — или ты ответишь, что ты забыл, что говорил? — но в тоне Пилата была уже безнадежность.
— В числе прочего я говорил, — рассказывал арестант, — что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.

Превратно истолкованные, эти слова подтверждают, что Иешуа выступал против всякой власти, а значит, и власти великого кесаря. После этого Пилат обязан утвердить смертный приговор:

«Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, в красных жилках белки глаз и сказал:
— Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хотя бы одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю тебе: берегись.»

Тем не менее прокуратор совершает еще одну попытку спасения арестанта. По обычаю, накануне еврейской Пасхи (первого дня Песаха), которая должна начаться на следующий день, полагалось помиловать одного из преступников осужденных синедрионом. Он просит первосвященника Каифу о помиловании Иешуа, но тот отказывает прокуратору. Вместо него отпускают Вар-Раввана, убийцу и бунтовщика, объясняя, что безобидные на первый взгляд речи философа, представляют угрозу гораздо большую чем «жалкий разбойник Вар-равван»:

— Веришь ли ты, прокуратор, сам тому, что сейчас говоришь? Нет, не веришь! Не мир, не мир принес нам обольститель народа в Ершалаим, и ты, всадник, это прекрасно понимаешь. Ты хотел его выпустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи! Но я, первосвященник иудейский, покуда жив, не дам на поругание веру и защищу народ! Ты слышишь, Пилат? — И тут Каифа грозно поднял руку: — Прислушайся, прокуратор!

Прокуратор выходит из себя и угрожает первосвященнику, но в глубине души понимает его правоту. Проявив малодушие он исполняет свой долг и публично объявляет, что помилован будет Вар-Равван:

Ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемый отвесными лучами, упершись лицом в небо. Пилат еще придержал тишину, а потом начал выкрикивать:
— Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу…
Он сделал еще одну паузу, задерживая имя, проверяя, все ли сказал, потому что знал, что мертвый город воскреснет после произнесения имени счастливца и никакие дальнейшие слова слышны быть не могут.
«Все? — беззвучно шепнул себе Пилат, — все. Имя!»
И, раскатив букву «р» над молчащим городом, он прокричал:
— Вар-равван!
Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнем уши. В этом огне бушевали рев, визги, стоны, хохот и свист.

Уже перед казнью Иешуа говорит, что одним из главных пороков считает трусость. Прокуратор принимает эти слова на свой счет:

— Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?
— Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.
— Глава 25

Эта фраза навсегда останется в памяти Понтия Пилата. Позже он видит сон: лунную дорогу, ведущую в небо, по ней он прогуливается вместе с Иешуа, они беседуют. Понтий Пилат соглашается, что нет порока хуже трусости, и принимает в себе труса:

«Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок.»
— Глава 26


Четырнадцатое число месяца нисана


Суд Пилата происходит «четырнадцатого числа месяца нисана». Ниса́н — первый месяц библейского года в еврейском календаре. Приблизительно соответствует марту — апрелю григорианского календаря.

15 нисана начинается иудейский праздник Пе́сах (еврейская Пасха; ветхозаветная Пасха). В 28 году н.э. по григорианскому календарю первый день Песаха (15 нисана 3788 г.) выпадал на 28 марта.


Загадка ласточки


Во время допроса Иешуа, прокуратор трижды обращает внимание на ласточку:
  • Когда прокуратор решает помиловать Иешуа:

    «В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала под золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела острым крылом лица медной статуи в нише и скрылась за капителью колонны. Быть может, ей пришла мысль вить там гнездо.
    В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове прокуратора сложилась формула. Она была такова: игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел.»

  • Перед тем как узнает о втором обвинении:

    «Крылья ласточки фыркнули над самой головой игемона, птица метнулась к чаше фонтана и вылетела на волю. Прокуратор поднял глаза на арестанта и увидел, что возле того столбом загорелась пыль.
    — Все о нем? — спросил Пилат у секретаря.
    — Нет, к сожалению, — неожиданно ответил секретарь и подал Пилату другой кусок пергамента.»

  • Перед объявлением приговора:

    — Молчать! — вскричал Пилат и бешеным взором проводил ласточку, опять впорхнувшую на балкон. — Ко мне! — крикнул Пилат.
    И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор, вынесенный в собрании Малого Синедриона преступнику Иешуа Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом.

По одной из версий, упоминание ласточки является одной из отсылок к Библии. В христианской символике она обозначает Воскрешение:

«Как воробей вспорхнет, как ласточка улетит, говорит Премудрый царь Израильский, так незаслуженное проклятие не сбудется»
— Притч 26:2

В Библии описывается тяжкая кончина царя Езекии и его предсмертные слова:

«Как журавль, как ласточка издавал я звуки, тосковал как голубь. Уныло смотрели глаза мои к небу: Господи! душно, тесно мне; спаси меня. "
— Ис 38:14

Последнюю фразу произносит и Понтий Пилат:

«Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия.
— Тесно мне, — вымолвил Пилат, — тесно мне!»
— «Мастер и Маргарита», Глава 2


По другой версии, в обличье ласточки на суде присутствовал Воланд. В разговоре с литераторами на Патриарших, он утверждает, что «тайно, инкогнито» присутствовал на суде Пилата и при его тайном разговоре с первосвященником:

«…я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте, но только тайно, инкогнито, так сказать, так что прошу вас — никому ни слова и полный секрет!..»
— «Мастер и Маргарита», Глава 3

Хотя разговаривая с Каифой прокуратор подчеркивает, что на помосте никого нет, и быть не может:

— Что ты, первосвященник! Кто же может услышать нас сейчас здесь? Разве я похож на юного бродячего юродивого, которого сегодня казнят? Мальчик ли я, Каифа? Знаю, что говорю и где говорю. Оцеплен сад, оцеплен дворец, так что и мышь не проникнет ни в какую щель! Да не только мышь, не проникнет даже этот, как его… из города Кириафа. Кстати, ты знаешь такого, первосвященник? Да… если бы такой проник сюда, он горько пожалел бы себя, в этом ты мне, конечно, поверишь?
— Глава 2


2022 © TheOcrat Quotes (Феократ) – мудрость человечества в лаконичных цитатах и афоризмах
Использование материалов сайта допускается при указании ссылки на источник.
Цитаты
author24 logo